Глава третья. Часы для всех и для каждого

С высокой башни колокольной,
Призывный заменяя звон,
Часы поют над жизнью дольной,
Следя движение времен.

В. Брюсов

Природа поделила сутки на день и ночь, а человек стал отмечать «особые точки» дня и ночи уже по своему усмотрению.

«Эллины и все варвары как при различных несчастьях, так и при полном благополучии преклоняют колена и повергаются ниц при восходе и при заходе Солнца и Луны...» – читаем мы в диалоге Платона «Законы». Однако начало суток у разных народов было разным*: полночь – у древних египтян и римлян, полдень – у арабов, закат – у евреев и греков, заря – у славян.

* Сейчас почти весь мир живет по гражданскому времени, которое начинается в полночь; астрономы же вплоть до 1925 г. предпочитали вести отсчет времени суток с полудня, и непосвященному было очень странно читать в их справочниках о лунных затмениях, происходящих вроде бы днем, когда и луны-то не видно.

Туземцы островов Товарищества поразили Кука и его спутников тем, что без всяких часов различали в сутках целых восемнадцать частей, причем с очень большой точностью. Доли были неравными: на восходе и закате более мелкие, к полудню и полуночи – крупнее, возможно, потому что утром и вечером краски неба и его яркость изменяются быстрее, чем в разгар дня. Инки делили сутки на шесть частей, арабы – на восемь, майя и исландцы – на десять. Даже в начале нашего века украинские крестьяне делили сутки не столько по часам, сколько по древнему обычаю: «досвiта» – за час до рассвета, «рано» – на восходе солнца и т.д.

Чем дальше уходит патриархальный быт, тем чаще старинные наименования частей суток требуют пояснений лингвиста и этнографа. В обиходе остались самые простые: утро, вечер, полдень, полночь, заря, закат... Часы есть у всех, и мы охотнее называем просто точное время. Какой же народ достоин чести называться изобретателем деления суток не на произвольные доли, а на вполне определенные часы?

Скорее всего, славные вавилоняне.

Двенадцать делений на циферблате – память о вавилонских богах Шамаше и Сине, богах света и тьмы. Умалить долю одного из них было совершенно недопустимо, и потому отдельно день и отдельно ночь делились на 12 равных частей. Летом дневные части были больше ночных, зимой – наоборот, да и день ото дня они изменялись, – вся эта сложная система кажется нам столь надуманной. А вавилонянину наше равномерное двадцатичетырехчасовое деление суток показалось бы, наверно, страшным святотатством.

Традиции живучи: в России даже в XVI в. часы на башнях Московского Кремля показывали отдельно дневное, с восхода до заката, и отдельно ночное время. Часовщики «водили часы», устанавливая утром и вечером стрелки на первый час циферблата...

К слову сказать, в Вавилоне даже не знали слова «час», хотя изобрели солнечные часы. Греки назвали их «гномон» – указатель.

Маленький гномон и большая Земля

В библейской книге Исайи рассказывается, как пророк демонстрировал свою власть над природой иерусалимскому царю Езекии: «Вот, я возвращу назад на десять ступеней солнечную тень, которая прошла по ступеням Ахавовым, – и возвратилось солнце по ступеням, по которым оно сходило». Что же это за таинственные ступени? Английский перевод этого древнееврейского текста говорит прямо: «на десять ступеней вниз по солнечным часам Ахавовым». Езекия царствовал в VII в. до н.э., стало быть, изобретены солнечные часы с делениями на циферблате были значительно раньше.

А простой гномон – палка, поставленная вертикально и указывавшая время длиной своей тени, – появился, как говорят китайские и древнеегипетские хроники, в III тысячелетии до н.э.

Самую короткую тень гномон отбрасывает в полдень. В этот момент Солнце проходит через меридиан. По тени древние астрономы наносили полуденную линию, которая потом была им нужна при наблюдениях звезд. Гномоны делались и маленькими, переносными, и возводились как монументальные сооружения. Обелиски высотой в десятки метров, олицетворяющие лучи бога солнца Ра, ставились попарно возле его храмов и тоже, по-видимому, играли роль гномонов.

Громадные размеры – это заметное изменение тени даже при самых незначительных «шагах» светила по небу. Египетские и греческие астрономы, работавшие в Александрии, столичном городе Египта времен Птолемеев, славились точностью своих наблюдений. В Александрийской обсерватории изучал небо в середине II в. до н.э. знаменитый астроном древнего мира Гиппарх. Он составил первый в истории каталог звезд. Там же занимался астрономическими исследованиями столь же знаменитый, прославивший свое имя в веках как математик, геодезист, географ, философ и комедиограф Уратосфен. Он был первым, кто измерил по тени гномона окружность Земли.

Солнечные часы попали из Вавилона в Грецию, утверждает легенда, благодаря вавилонскому жрецу Беросу, который жил в конце IV – начале III в. до н.э. Вряд ли, однако, это случилось именно так. Ведь в одной из комедий Аристофана (а драматург жил в 446...385 гг. до н.э.) говорится как о вещи совершенно естественной, что время обеда – это когда тень длиной в десять ступней. По-видимому, уже в то время в Афинах, где жил драматург, на главной площади стоял гномон, а у богатых граждан появились рабы, обязанные бегать к гномону и сообщать господину, сколько времени. Те, кто победнее, пользовались услугами бродячих «часов» – людей, ходивших по городу и за мелкую монету отвечавших, который час. А в пьесах афинского драматурга Менандра, жившего в IV...III вв. до н.э., впервые встречаются слова «час» и полчаса».

Древние солнечные часы очень наглядно показывают, как традиции сковывают мышление изобретателей. Для нас вполне естественно измерять время по отклонению тени от полуденной линии. Астрономы IV в. до н.э. следили за длиной – очень неудобный способ: ведь полуденная высота солнца день ото дня изменяется, и на каждый день года приходится вводить поправку.

Из Греции солнечные часы попали на Сицилию, а оттуда в 263 г. до н.э. один из консулов привез их в Рим. Правда, время они показывали неверно, потому что были рассчитаны для другого, более южного города, но это никого не смущало. Часы быстро стали популярны, и персонаж комедии известного древнеримского драматурга Плавта жаловался: «Прежде город был для меня лучшими часами, а сейчас я могу есть только тогда, когда это угодно солнцу. Надо, видите ли, считаться с его ходом. Город прямо наводнен часами...»

Форм и видов солнечных часов было множество. Их устраивали на площадях, укрепляли на стенах домов, делали переносными и даже карманными: вытащил, посмотрел на тень, спрятал. Простые и со временем ставшие дешевыми, они стойко отбивали атаки других часов, лишь в позднем средневековье сойдя на роль забавной игрушки.

А игрушки действительно бывали преинтересные. Некий искусник заставил солнце палить из пушки: зажигательное стекло воспламеняло порох в затравке, и в полдень по городу раскатывался выстрел. А механик Ренье, служивший в XVII в. у герцога Шартрского, соорудил для своего господина «солнечные куранты»: линзами воспламенялся порох не в пушке, а в цилиндрах с поршнями, от которых и звонили колокола.

В XIX в. солнечные часы повсеместно вышли из употребления, хотя бывалые путешественники по-прежнему ценили в них безотказность и время от времени заказывали такие часы «последним могиканам» гномонического искусства. Таким «могиканином» был московский мастер А.С. Трындин: с солнечными часами его работы не расставался известный русский полярный исследователь Ф.П. Врангель. Сейчас эти часы с компасом хранятся в музее Петропавловска-Камчатского.

А чтобы знать время ночью, был придуман «ноктураль» – несложный прибор, который показывал часы по положению Большой Медведицы относительно Полярной звезды.

Солнечные часы и ноктураль работали только при безоблачном небе, что делало их не особенно удобными. Безвестные изобретатели древности сумели поставить на службу времени наравне с движением небесной сферы простое течение воды.

«Похитительница воды» следит за временем

Капля за каплей падает из сосуда, а когда он опорожнится, раб снова наполняет его. Уровень воды показывает, сколько времени прошло после наполнения. Клепсидра – похитительница воды значит по-гречески это слово – считала время еще во II тысячелетии до н.э. все в тех же колыбелях цивилизации – Индии, Египте (где для нее был придуман даже особый иероглиф), Китае. Потом она стала известна жителям стран восточного Средиземноморья, перекочевала в Грецию, а оттуда в Рим.

Ораторы в римских судах выступали, поглядывая на клепсидру: дабы не давать никому из тяжущихся преимущества, истцу и ответчику отводили времени поровну.

Очень серьезное применение нашли клепсидре карфагеняне. В IV в. до н.э., пишет греческий писатель Полисное, они передавали на войне приказы с помощью «водяного телеграфа». Карфаген воевал тогда с сицилийским правителем Дионисием Старшим, и на обоих берегах моря – африканском и сицилийском – были якобы устроены две башни. Там стояли клепсидры, а в них плавали куски пробки с воткнутыми палочками, на которых были нанесены деления. Сосуды держали наполненными, и когда требовалось передать сообщение, показывали факелом, что пора открыть клепсидру, а второй факел означал, что воду нужно остановить. Сигнал «стоп» подавали, когда на передающей станции палочка опускалась до нужного деления. Офицер на приемной станции смотрел на палочку своей клепсидры – и против деления читал приказ. Конечно, таким образом можно было передавать лишь очень ограниченный круг сообщений, к тому же только оговоренных заранее. Внезапное изменение обстоятельств войны могло сделать такой телеграф ненужной игрушкой. Поэтому в дальнейшем систему усовершенствовали. В книге греческого военного писателя Энея Тактика об осаде городов рассказывается о «телеграфных клепсидрах», у которых на палочках было 24 деления – по числу букв алфавита. Неудобно только каждый раз ждать, пока наполнят сосуд после передачи очередной буквы. Но кто знает, не додумались ли изобретательные греки до применения двух клепсидр для передачи и двух для приема? Пока одну приводили в исходное положение, другая могла работать в «активном режиме»...

Клепсидра была штурманским прибором на кораблях, плававших по Великому морю Заката, как именовалось Средиземное море в книгах Древнего Востока. Брал ее с собой в Британию Юлий Цезарь и благодаря ей заметил, что летом на острове дни длиннее, чем на материке, в Галлии.

Но это было вовсе не первое применение клепсидры для целей астрономии. Философ II в. н.э. Секст Эмпирик писал, что именно с помощью водяных часов древние обозначили границы двенадцати созвездий Зодиака. Они разделили воду, вытекавшую из клепсидры за сутки, на 12 частей. Потом смотрели, какие звезды проходят через полуденную линию в тот момент, когда из сосуда вытекала каждая такая часть. За год еженощных наблюдений перед глазами астрономов прошел весь небесный «зверинец», как переводится с греческого слово «зодиак», – и обрисовались границы каждого созвездия.

Иные клепсидры древнего мира выглядели истинными чудесами гидравлики и механики. Я не оговорился: именно механики. Вода вращала колеса с лопастями, от которых приводились в ход зубчатые передачи. Она заставляла двигаться поршни гидравлических цилиндров, благодаря ей в нужные моменты срабатывали сифоны – словом, буквально все достижения тогдашней техники концентрировались в механизмах водяных часов.

Знаменитостью был на переломе II...I вв. до н.э. александрийский механик Ктезибий. Он строил множество удивительных механизмов. Музыканты исполняли свои произведения на его водяных органах – «гидравликосах», в рудниках работали его водяные насосы, идея которых сохранилась в неизменности вплоть до наших дней, его метательные машины посылали тяжелые стрелы в стан врагов силой сжатого воздуха. Его клепсидра с «вечным» заводом, с календарем на весь год и указателем часов сделала бы честь любому механику нашего времени.

Подойдя к ней, мы сразу бы видели, работает она или нет: если грустный маленький амур ронял капельки слез в стоящую перед ним чашу, значит, часы были в полном порядке. А вот и циферблат: высокий цилиндр, испещренный линиями. Его поверхность разделена вертикальными черточками на 365 частей, по числу дней года. Извилистые горизонтальные линии – это линии часов: от восхода до заката ровно 12, и столько же от заката до восхода. Но длина дня и ночи на протяжении года меняется, – линии «знают» об этом, вот потому они и извилисты. Стрелка часов – указка в руке другого, веселого амура, стоящего на дельфине. По мере того как течет время, слезы его печального собрата заполняют сосуд с поплавком-дельфином, и амур-указатель поднимается все выше и выше, показывая часы. Когда сутки кончаются, трубка-сифон опорожняет сосуд, в котором плавает дельфин, и. счет времени начинается снова. Вылившаяся вода вращает лопасти колеса и через систему зубчаток поворачивает цилиндр-циферблат на 1/365 окружности. Начинается новый день.

И так круглый год.

Столь сложные машины стоили безумных денег. Даже царям были они не по карману. Только несметно богатые храмы могли их заказывать, и действительно, часы Ктезибия стояли не во дворце, а в храме Арсиноя.

Отдал должное конструированию клепсидр великий Архимед: его водяные часы с механическими передачами показывали не только время, но и движение Солнца, Луны и планет.

Арабские механики делали водяные часы с боем; в звонкую чашу падали шарики – по числу прошедших часов. На круглом циферблате, очень похожем на нынешний, стрелка показывала время, а из открывшихся окошечек каждый час выходили рыцари. Халиф Гаруналь-Рашид подарил в 809 г. этот восхитительный механизм императору франков – Карлу Великому. Вторые подобные часы, в виде дерева с золотыми листьями и золотыми и серебряными щебечущими птицами, остались в Багдаде.

Но все это – уникальные, подарочные устройства. А время нужно было знать и придворным, и ученым, и цеховым старейшинам, и монахам (пропущенный час молитвы – страшный грех!).

Спрос рождает предложение. Появляются очень простые, остроумные конструкции, вполне «пригодные для массового производства.

Вот одна из них. Если взять колесо, крепко насадить на ось, а потом подвесить на двух нитках, намотав их на ось, – получится детская игрушка. Когда мы дадим колесу возможность свободно падать, оно станет вращаться, дойдет до самого нижнего положения, а потом силой инерции вращения снова намотает на свою ось нити и поднимется вверх. Ярко раскрашенные, такие игрушки можно кое-где увидеть и сейчас. Но изобретатель превращает игрушку в часы, и для этого замедляет вращение колеса. Теперь колесо – полый цилиндр, разделенный внутри радиальными перегородками на несколько камер. В каждой – по дырочке, а одна из получившихся камер наполнена водой. Жидкость неторопливо переливается из одной камеры в другую, колесо медленно опускается, разматывая нити. Приделать шкалу, на которой осью отмечалось бы время, – дело уже несложное.

Леонардо да Винчи предложил водяной будильник? коромысло весов с двумя чашами, соединенными трубкой. Одну наполняют перед сном водой, в другую капает вода из клепсидры. «Это часы для тех, кто бережет свое время, – описывает их конструкцию Леонардо, – и действуют они так. Когда из клепсидры натечет столько воды, сколько помещается в противоположной чаше весов, то последняя, приподнимаясь, изливает свою воду в первый сосуд, который, так как вес воды в нем удвоился, с силой приподнимает ноги спящего. Он просыпается и отправляется по своим делам».

Тут же нарисован чертеж: захваты водяного будильника приподнимают постель с сонным синьором.

В обсерватории Тихо Браге наполненные ртутью клепсидры (тогда еще не знали, что ртуть ядовита) отсчитывали не только часы, но минуты и даже секунды. Не случайно ведь точность измерений знаменитого датского астронома десятикратно превзошла точность, полученную Галилеем. Наблюдения Тихо стали базой для теоретических изысканий Кеплера, завершившихся выводом его знаменитых законов движения планет – законов «вечных», если можно так выразиться.

Кстати, о минутах и секундах. Родились они вовсе не для измерения времени, а для отсчета углов. Отцом их был астроном Птолемей, тот самый, система построения мира которого просуществовала чуть ли не две тысячи лет. Диаметр круга, служившего ему для отсчета положений звезд, он разбил на 120 больших делений, далее каждое – на 60 патрес минута прима, первых малых частей, а их еще на 60 патрес минута секунда, вторых малых частей (деление это было столь же произвольно, как и деление древних иудеев, у которых час состоял из 1080 частей, а часть – из 76 мгновений).

Когда в средние века час делили на меньшие доли, этим занимались люди, прекрасно знакомые с трудами Птолемея, одобренными католической церковью. Полтора тысячелетия его книги служили для астрономических расчетов; разбивка на 60 и еще раз на 60 выглядела чуть ли не божественным откровением. В наш век десятичных систем только меры времени и углов сохранили старинное, крайне неудобное для расчетов деление, – что же, не исключено, что и этот архаизм когда-нибудь отправится на покой...

Клепсидры принесли пользу не только астрономии. Мастера, изготовлявшие их, нуждались в точных формулах для расчета сосудов. «Как добиться, чтобы вода истекала равномерно?» – этим вопросом занимался, в частности, знаменитый Даниил Бернулли, выдающийся физик и математик своего времени. Одну из присужденных ему десяти премий Французской академии наук он получил в 1725 г. именно за исследование о клепсидре – первый мемуар из целой серии работ, составивших его «Гидродинамику», фундаментальный труд по теории движения жидкости, формулами которой пользуются и сейчас строители кораблей, гидротурбин, насосов и тысяч других машин.

Клепсидры, несмотря на свою исключительно простую конструкцию, оказались живучими приборами. «Клепсидра ле-Буланже определяет время полета снаряда на различные дальности. Клапан прибора соединен электрической цепью с двумя рамами, через которые проходит снаряд. По весу вытекшей ртути определяют время полета снаряда. При времени полета до 20 с точность прибора ±0,01 с», – сообщает «Техническая энциклопедия», изданная в 1930 г.

А полистайте издающийся в наши дни реферативный журнал «Метрология»: гидравлические измерители времени самых разнообразных видов встречаются чуть ли не в каждом номере, их патентуют изобретатели США, Англии, Франции и многих других стран. Деталей по сравнению с обычными часами во много раз меньше: бедность, которая лучше иного чрезмерного богатства.

Но разве только воде свойственна текучесть? Песок умеет это делать ничуть не хуже. И древние изобретатели создали песочные часы. Однако простой песок для них не годился. Рецепты его приготовления мастера хранили в строжайшем секрете. Технология была очень сложной. Песок кипятили в вине и лимонном соке, потом сушили, просеивали и снова кипятили, и так девять (магическое число!) раз.

Считалось, что только так можно получить особо тонкий и однородный, не слеживающийся порошок, который будет пересыпаться из одной склянки часов в другую совершенно равномерно.

М.В. Ломоносов предлагал наполнять песочные часы «искусственным песком», как мы назвали бы такой продукт сейчас: крошечными металлическими шариками, выплавленными из мелко нарезанной тонкой проволоки. Совершенно одинаковые, они, по мысли ученого, высыпались бы очень ровно, точно отмеряя время.

Песочные часы пользовались особым, вниманием не случайно. Они были важным инструментом мореплавателей, по ним отмечал скорость хода своего корабля еще Колумб: он наблюдал, сколь, быстро проплывают вдоль борта пузырьки пены (лаг тогда еще не был изобретен). Триста лет спустя лаг все-таки придумали, он вошел во всеобщее употребление, и теперь без 30-секундных песочных часов капитаны чувствовали бы себя так же неуютно, как если бы их лишили компаса.

Чтобы измерить скорость хода, за борт на веревке с узлами через каждые 50 английских футов и 8 дюймов (15,4 метра) выбрасывали какой-нибудь предмет, например бочонок – потом для этой цели сделали из дерева специальный сектор, который вел себя в воде, как всем известный «воздушный змей», – и следили, с какой скоростью он, оставаясь, относительно судна неподвижным, тянул за собой веревку. Сколько узлов пробежало мимо ладони матроса, пока пересыпался в часах песок, – столько узлов (или миль в час) делал корабль. Матросы английского флота прозвали эти часы – гласе, что значит стекло, склянка.

Время вахт отмечали по 30-минутным часам: каждый раз, переворачивая «склянку», вахтенный матрос бил в колокол – отбивал склянки, и традиция эта сохранилась на флоте по сию пору, хотя, конечно, всюду на кораблях есть современные часы.

Во время сражения склянок не били: до того ль, когда каждый человек на счету. И штурману предписывалось: «С началом сражения оборотить трех- или четырехчасовую склянку; записывать курс в погонном и отступном бою, время разных случаев и обстоятельств баталии».

Прошли столетия, но, как это всегда бывает в истории техники, изобретения далеких веков не забывались. Врачи, фотографы – да мало ли кто еще прибегает ныне к услугам песочных «склянок»...

Последний шаг на пути к «настоящим» часам

Только консерватизмом человеческого мышления можно объяснить, почему часы с приводом от гирь не были изобретены хотя бы тем же Ктезибием или Архимедом. И уровень их знаний, и тогдашняя технология производства – всего этого было достаточно (даже зубчатые колеса умели делать), а придерживались конструкторы все-таки испытанных «водяных» решений. Впрочем, в наши дни, когда число возможных вариантов не в пример больше, чем во времена Архимеда, «школы» главных конструкторов очень часто тоже поражают упрямой приверженностью к какому-то одному приему, одной (видимо, лучше знакомой) технике. Если «шеф» поотстал в полупроводниках и хорошо разбирается в релейной автоматике, – будьте уверены, что в машинах его КБ будет полным-полно обмоток и контактов, а транзисторов раз-два и обчелся. Так что не нам осуждать предков за любовь к традициям...

Итак, механические часы. Вот она, падающая гиря, привязанная к веревке. Просто дать ей лететь вниз – не годится. Нужно сделать так, чтобы она падала медленно, чтобы в такт с движением Солнца по небу двигалась по циферблату часовая стрелка. Одна-единственная часовая. Никому, кроме чудаков-астрономов, не нужны были в ту эпоху минуты, а тем паче секунды.

Хотя о трении еще не было никаких понятий, механики все-таки подметили; когда много зубчатых колес цепляются друг за друга, первое, самое тихоходное, вращать бывает очень трудно. А если последнее, самое быстрое, еще и подтормозить, то связанная с первым колесом гиря начнет опускаться с нужной скоростью. Так получилась колесная система; которую вы увидите в любых нынешних механических часах. Правда, в них скорость движения стрелок регулирует не тормоз, а маятник, но о нем разговор впереди.

Где же и когда были такие часы изобретены? Одни историки говорят: более тысячи с лишним лет назад в Италии. Другие утверждают, что в Византии: в хрониках 578 г. написано, что часы с гирями появились именно там. Но, может быть, летописец, не очень искушенный в технике, ошибся? Может быть, речь шла о клепсидре с механической передачей? Странно, что потом византийцы нигде не упоминают такой удивительный механизм, как часы с гирей. Видимо, все-таки придется отправиться в Италию...

Правда, и здесь свидетельства историков не отличаются четкостью. Честь изобретения приписывают то некоему Пацификусу из Вероны – тогда это IX в., то Герберту Аурелаку, бывшему пастуху, бывшему монаху, прилежному ученику богословской школы где-то в Испании, ставшему, потом папой Сильвестром II, – тогда это самый конец Х в. Что поделаешь, на таком расстоянии столетия выглядят уже как миги.

Единственное, что мы знаем точно, так это слова Данте из его «Божественной комедии»:

...в часах колеса ходят сами,
Но в первом – ход неразличим извне,
А крайнее – летит перед глазами...

Стало быть, в конце XIII – начале XIV в., когда творил поэт, эти часы были хорошо знакомы всем. И не только внешне. Устройство их представлялось читателю вполне ясным, так что поэт мог спокойно употребить колеса механизма в качестве сравнения.

Дошло до нас известие и о том, что в 1314 г. механик Бомон установил часы с боем на башне у моста в городе Канны.

До самого конца XVII в. часовщиков, строивших башенные часы, почтительно именовали «свободными художниками». И не случайно. Вся жизнь порой уходила у них на то, чтобы рассчитать механизм, изготовить колеса и другие части, а потом собрать конструкцию, зачастую чрезвычайно хитрую. Заказчики требовали не только, чтобы часы отбивали время да играли незатейливые мелодии, – им хотелось, чтобы видно было все: и движение планет, и фазы Луны, и моменты солнечных и лунных затмений. Речь шла, конечно, не о пропаганде астрономических знаний. Цель была иная, и о ней прекрасно сказал Анатоль Франс: «Нам трудно представить себе духовный мир человека былых времен, твердо верившего, что земля – центр вселенной, а звезды вращаются вокруг нее... Тогда у бога не было других детей, кроме сынов и дочерей человеческих, и все его творение имело устройство наивное и поэтическое, подобно огромному собору. Так понятая вселенная была до того проста, что ее изображали иногда всю целиком, в ее подлинном виде и движении, на больших башенных часах, снабженных особым механизмом и раскрашенных». Вера в могущественное влияние планет заставляла любого мало-мальски заботящегося о своих делах горожанина требовать составления гороскопа и сверяться со звездами, затевая сватовство и назначая день свадьбы, отправляясь в дальнюю дорогу и закладывая новый дом...

Шестнадцать лет вытачивал колеса для своих часов в Падуе мастер Джиокомо де-Донди. Почти пятьсот лет, начиная с 1352 г., строились и перестраивались уникальные часы Страсбургского собора, считавшиеся одним из чудес света. В «астрономических» часах Джуанелло Туриано, построенных в 1550 г., насчитывалось 1800 колес.

Часы были невероятно дороги, и потому считались знатной военной добычей. Захватив город, могущественные феодалы нередко приказывали разбирать механизмы и перевозили их к себе, как сделал в конце XIV в. бургундский герцог Филипп Смелый, переправивший в свой Дижон часы из разграбленного фламандского города Куртрэ.

Вместе с работами практиков развивалась теория часовых механизмов. Первым часовщиком-теоретиком стал итальянский математик, философ и медик Джироламо Кардано (1501...1576) или, как его чаще называют, Кардан. В своем трактате он пишет о «математических принципах», которые положены им в основу расчета механизма, предупреждает будущих часовых дел мастеров, что «передача движения, которая применяется как у мельниц, так и в часах, хотя очень проста, но очень тонкого устройства».

Механический тормоз в XIV в. был заменен иным регулятором хода – шпиндельным, и «тонкое устройство» его требовало неустанного надзора. Шпиндель – это вертикальная ось с двумя пластинками, расположенными так, что конструкция в целом напоминала двузубую шестерню. Пластинки-палеты упирались в зубцы ходового колеса, через систему шестеренок связанного с осью, на которую наматывалась веревка с гирей. Ходовое колесо под действием веса гири стремилось вращаться, но не тут-то было: на пути зубцов колеса вставала палета, ее требовалось оттолкнуть. Но едва палета поворачивалась и пропускала зубец ходового колеса, другая палета останавливала движение. Затем они менялись ролями: вторая палета пропускала зубец, а первая останавливала колесо. Шпиндель, таким образом, поворачивался то в одну сторону, то в другую. Чтобы сделать его вращение медленным, на него навешивали коромысло с грузами – билянец. Чем дальше от оси отстояли грузы, тем медленнее крутился шпиндель – переставляя их, мастера «регулировали скорость хода часов.

Все было бы хорошо, но время колебаний зависело еще и от силы, с которой ходовое колесо могло подтолкнуть палеты, а силу эту невозможно сделать постоянной. Она ведь зависит от того, хорошо ли передаст колесная система вращающий момент гири, насколько этот момент будет «съеден» трением в зубцах шестеренок и подшипниках осей. Обрабатывать с высокой точностью детали тогда не умели, хорошей смазки, которая не густела от холода и не растекалась от жары, не было. Силы сопротивления все время менялись, колесный механизм подталкивал билянец с разной силой. Равномерного движения не получалось, и часы то бежали вперед, то медлили. Самые точные врали как минимум на четверть часа в сутки. Но все равно: с 1550 г. на их циферблатах, правда, далеко не всюду, стали появляться минутные стрелки.

Башенные городские часы шли по европейским городам из Италии на запад и на восток: 1360 г. – Майнц, 1401 г. – Севилья, 1405 г. – вольный город Любек. А годом раньше, в 1404 г., – по заказу сына Дмитрия Донского, великого князя Василия Дмитриевича, поставил часы на Соборной площади Московского Кремля ученый монах Лазарь, выходец из Сербии, за что и прозывался Сербиянином. Это были первые московские часы, о которых сохранились восторженные слова летописца, приведенные Н.М. Карамзиным в «Истории государства Российского»: «Сей же часник наречется часомерье; на всякий же час ударяет молотом в колокол, размеряя и расчитая часы нощные и дневные, не бо человек ударяше, но человековидно самозвонно и самодвижно, станнолепно некако сотворено есть человеческою хитростью, преизмечтано и преухищрено».

Часы были, на наш взгляд, странными: с единственной неподвижной стрелкой, укрепленной «на 12 часов». Под нею вращался циферблат. Вместо арабских цифр – старославянские буквы: А – единица, В – двойка и так далее. Но букв-цифр не двенадцать, а семнадцать, ведь самый длинный летний день в Москве продолжается 17 часов.

Фроловская, ныне Спасская, башня украсилась часами около 1500 г.. Троицкая и Тайницкая получила их в середине или последней четверти XVI в.

В бумагах старинных архивов названы имена часовщиков, отвечавших за точность хода и исправность механизма: у Тайницких ворот был в 1613...1614 гг. Потап Моисеев, у Фроловских – Микифорко Микитин, который в тот год делал «у часов шестерню, да к часам подъем перечасный», т.е. ремонтировал механизм боя четвертей – «перечасье». А у Троицких часов в 1626 г. механик, должно быть, все тот же Потап Моисеев, «подделывал ветренник, да у ветренника репей зубчатый, да в колесо трубку большую на вал ходовой», – и у этих испортился ненадежный механизм боя.

Наверное, они же помогали в 1625 г. английскому мастеру Христофору Галовею ставить на Спасскую башню новые часы взамен прежних, обветшавших за полтораста лет. Делались новые часы четыре года, для них на башне возвели новый верх: работой зодчего Бажена Огурцова любуются москвичи и приезжие вот уже четвертое столетие. Подручными были у Галовея еще и кузнецы Устюжинского уезда: мастер Ждан, сын его Шумило Жданов да внук Алексей Шумилов Вирачев. Колокола же для перечасья отлил мастер Кирилл Самойлов, и главному колоколу была уготована трагическая судьба: через сто пятьдесят лет, в 1771 г., он по приказу Екатерины II был снят и лишен языка за то, что ударили в него в набат, призывая народ к бунту. Сейчас этот колокол стоит в Оружейной палате.

Мастера постарались. Два пятиметровых в диаметре деревянных циферблата, усыпанных золотыми и серебряными звездами, с ликами солнца и луны на каждом, смотрели один на Красную площадь, другой на соборы Кремля. Часы восхищали каждого, кто их видел. «...Чудесные городские железные часы, знаменитые во всем свете своею красотою и устройством и громким звуком своего большого колокола, который слышен не только во всем городе, но и в окрестных деревнях, более чем на десять верст», – писал Павел Алеппский, сын антиохийского патриарха Макария, побывавший с отцом в Москве в 1656 г. «Это самые богатые часы в Москве», – отмечал Августин Мейербер, посол австрийского императора.

На заре и на закате циферблат поворачивали, так что стрелка приходилась на первый час – А, и счет часов начинался сначала. Поворачивать циферблат и следить за его движением, «водить часы», было делом серьезным, требовавшим внимания и искусства. В 1688 г. поступил государю донос на вдову часовщика Спасской башни Данилову Улиту, которая приняла по наследству ремесло после смерти мужа, что-де «бывает у нее один час продлится против дву часов, а в нынешнее время бывает в одном часе два проскорит». Чтобы знать, какой длины день, а какой – ночь, часовщикам выдавались таблицы – деревянные бирки. На них все было размечено, но, видать, не шибко грамотной была вдова Улита...

Не лучше обстояло дело с точностью хода часов и в других городах Европы. Но, как всегда бывает, когда ошибки измерительных приборов становятся особенно раздражающими и недопустимыми, наука находит рецепт для лечения болезни.

Хранители времени отходят от Аристотеля

«Время... кажется движением сферы», – писал Аристотель в своей «Физике», называя сферою небосвод, и все позднейшие мыслители понимали, да и сейчас понимают время как нечто движущееся только в одном направлении, без зигзагов и остановок. В полном соответствии с этим принципом время во всех конструкциях часов измерялось чем-то текущим: движением тени, потоком воды, струйкой песка или медленным падением гирь. «Возможно, не существует в природе совершенно равномерных движений, которые могли бы послужить для определения точного времени», – заметил Ньютон, и вся практика часового дела решительно подтвердила его осторожные слова. Часовщики в поисках все более равномерных движений не раз заходили в тупик.

Тупиком был и билянец.

Новая эпоха в измерении времени началась с появлением маятника.

«В 1583 году, имея 20 лет от роду, Галилей находился в Пизе, – вспоминал ученик великого итальянца Винченцо Вивиани, – где, следуя совету отца, изучал философию и медицину. Однажды, находясь в соборе этого города, он, со свойственной ему любознательностью и смекалкой, решил наблюдать за движением люстры, подвешенной к самому верху, – не окажется ли продолжительность ее размахов, как вдоль больших дуг, так и вдоль средних и малых, одинаковой, ибо большой путь, как он думал, должен уравновешиваться большей скоростью... И пока люстра размеренно двигалась, он сделал грубую прикидку – его обычное выражение – того, как происходит ее движение взад и вперед, с помощью биений собственного пульса, а также темпа музыки, в которой он уже тогда был искушен с немалою от того для себя пользой. И ему на основании таких подсчетов показалось, что он не заблуждался, но, не удовлетворенный этим, вернувшись домой, он, чтобы надежнее в этом удостовериться... привязал два свинцовых шара на нитях совершенно одинаковой длины так, чтобы они могли свободно раскачиваться... Оба шара, лишь бы они были на нитях равной длины от их центров до точек подвеса, сохраняли достаточно постоянное равенство (времени) прохождения по всяким дугам...»

Так был открыт замечательный факт: период колебания маятника не зависит от его размахов – амплитуды колебаний.

Отметим любопытную деталь: пульс играл роль секундомера! В трудах Галилея то и дело встречаются фразы: «свинцовое ядро в сто фунтов весом прошло за четыре биения пульса расстояние больше, чем в сто локтей», «мы не находим никакой разницы даже на одну десятую времени биения пульса» и так далее (кстати, вот загадка: как мог Галилей, а у нас нет оснований ему не доверять, измерить 1/10 времени биения пульса?).

Считают, что законы падения тел Галилей открыл, бросая с Пизанской падающей башни шары разного веса. Эта школьная легенда вряд ли истинна, во всяком случае в сочинениях ученого о подобных опытах нет ни слова. Ведь несравненно более точные доказательства он нашел, изучая именно колебания маятника. Вернее, маятников: одного – с грузом из пробки, другого – с грузом из свинца. Подвешенные на нитях равной длины, они качались (если размахи были не слишком велики и сопротивление воздуха не вносило искажений) совершенно одинаково, демонстрируя равенство скоростей падения легких и тяжелых тел.

Галилей занимался маятником всю свою жизнь. За год до смерти он издал «Беседы и математические доказательства», посвященные многим вопросам физики и механики. Среди прочих заметок там есть и такая: «Если мы пожелаем, чтобы один маятник качался в два раза медленнее другого, то необходимо длину его сделать в четыре раза больше». Эта формула стала краеугольным камнем всего последующего часового искусства.

Галилей понял, как должны выглядеть часы, в которых маятник придет на смену неточному билянцу. Но смерть уже стучалась к нему в дверь. Дряхлый и слепой, Галилей завещал окончание работы над часами своему сыну Винченцо. После смерти отца Винченцо долго не мог приняться за дело, а когда вместе с Вивиани приступил к изготовлению механизма, – внезапно скончался.

Изобретенный Галилеем способ передачи движения от маятника ходовому колесу и от колеса – маятнику был весьма совершенен. Увы, часовщики не воспользовались идеями ученого... Спустя почти полтораста лет аналогичную передачу – «ход» на профессиональном языке – снова изобрели, чтобы применить в морских хронометрах.

Галилей или Гюйгенс?

Свято чтивший память учителя, Вивиани был глубоко уязвлен, когда спустя 16 лет после смерти Галилея ему попалась в руки небольшая книжка, изданная в Голландии: «Трактат о часах». Ее автор Гюйгенс называл изобретателем маятниковых часов не Галилея, а себя. Он писал, что в 1657 г. заказал в Гааге мастеру Соломону Костеру механизм и уступил ему привилегию, выданную на это изобретение Генеральными штатами Нидерландов. Вивиани написал опровергающий памфлет, а принц Леопольд Медичи, к которому он обратился, взял на себя роль посредника в этом щекотливом деле.

Когда Гюйгенс получил письмо принца, оно прозвучало для него громом с ясного неба. Его обвиняли в плагиате! Как доказать, что он даже не подозревал о намерении глубоко уважаемого им Галилея построить подобные часы? А письмо прямо ставит точки над i: тайно сумел-де ознакомиться с секретной перепиской Галилея с Генеральными штатами, использовал его чертежи. Приложены копии рисунков Галилея – смотри, уравнивай...

Гюйгенс, к счастью, был знаменит. Математик, астроном, оптик, в свои 29. лет он уже признан ученым миром Голландии, Франции, Англии. Его допустили к секретным архивам Нидерландов, дали прочитать переписку с Галилеем. Оказывается, в ней говорится не о часах, а об открытом итальянским ученым способе определения долготы по спутникам Юпитера, хорошо видным в галилеевский телескоп.

Второе, не менее важное обстоятельство: механизм Галилея совсем не похож на механизм, изобретенный Гюйгенсом.

Все это молодой голландец изложил в вежливом ответе принцу Медичи. В конце приписал, что считает для себя большой честью решить задачу создания маятниковых часов*, с которой не справился великий Галилей, но безоговорочно признает первенство Галилея в открытии свойств маятника.

* Наверное, все участники спора были бы поражены, узнай они, что за 200 лет до Гюйгенса и Галилея маятниковые часы изобрел Леонардо да Винчи. Но бумаги Леонардо были обнаружены только спустя еще три столетия.

Доказав несостоятельность обвинений, Гюйгенс выпустил в 1673 г. второе издание «Трактата о часах», но уже не краткое описание механизма, а глубокий анализ проблемы. В пяти частях, составлявших книгу, лишь первая была посвящена собственно часам. Далее исследовался маятник – и идеальный, математический, и реальный, физический, работа которого оказалась, как всегда это бывает, гораздо сложнее для понимания, нежели принципы действия идеала. Гюйгенс связал длину физического маятника и период его колебаний с силой тяжести (этой формулы не смог вывести Галилей) и высчитал знаменитую g – постоянную силы тяжести, причем с очень высокой для того времени точностью. Словом, как пишет известный советский историк техники Н.И. Идельсон, книга «вошла в историю науки как пример слияния технической, конструктивной проблематики с совершенно новой теоретической базой для ее полного решения».

И еще об одном чрезвычайно важном вопросе шла речь в книге Гюйгенса. Математически доказывалось, что, вопреки Галилею, период колебаний маятника зависит от амплитуды размаха. Разницу нельзя заметить, пользуясь для измерений собственным пульсом, – не удивительно, что Галилей о неравномерности этой не знал.

На практике это означало опять все то же: часы будут врать. Несовершенство колее приведет к тому, что сила, толкающая маятник, будет все время изменяться. Амплитуда колебаний и период окажутся переменными, а секунды, отсчитываемые маятником, – разными. Конечно, ошибки можно снизить, уменьшив амплитуду, но они принципиально неустранимы.

Что же делать? В «Трактате» приводилось описание не только болезни, но и лекарства. Исправить маятник можно, заставив качаться его груз по дуге не окружности, а циклоиды (по этой волнообразной кривой движутся точки колеса, катящегося по ровной дороге). Гюйгенс предложил делать стержень маятника гибким и зажимать в точке подвеса между двумя расходящимися щечками, каждая из которых изогнута по циклоиде. Тогда, доказывал Гюйгенс, изгибающийся стержень заставит чечевицу маятника двигаться тоже по циклоиде.

Увы, изобретение не выдержало проверки практикой. Трение стержня о щечки влияло на период значительнее, нежели переменность размаха. Хорошим часам циклоидальный маятник точности не прибавлял, а плохим просто был не нужен. После нескольких неудачных попыток Гюйгенс сам от него отказался. Описывать правильную циклоиду без всяких щечек маятник научился лишь триста лет спустя благодаря изобретению советского часовщика Ф.М. Федченко, о работах которого мы еще будем говорить.

Но и в своем простейшем виде маятник как регулятор хода был все-таки прекрасной находкой. Ошибка показаний часов сразу уменьшилась в 15...20 раз, на часовщиков перестали жаловаться. Точность измерялась уже не четвертью часа, а минутами и даже несколькими десятками секунд в сутки. Колоссальную роль в быстром распространении новшества сыграла «технологическая пригодность» изобретения. В отличие от маятникового хода Галилея ход Гюйгенса не требовал почти никаких переделок механизма: нужно было только выбросить билянец и поставить на его место пару дополнительных колес да устроить маятниковый подвес. И то и другое было по силам часовщику средней квалификации. Налаживать часы после доработки не было нужды: они начинали идти сразу. Новинка быстро распространилась по Европе. Не обошла она и Россию.

Главные часы страны

В 1702 г., чуть утихла война со шведами, Петр I решил позаботиться о столице и заказал на родине Гюйгенса – в Голландии часы для «белокаменной»: двое новых курантов ценой в 42 474 золотых ефимка. Через два года они были доставлены в Архангельск и на тридцати возах прибыли в Москву.

Механизм на Спасской башне, построенный Галовеем, совсем обветшал, и кузнец Никифор Яковлев с тремя товарищами, двумя молотобойцами да тремя кровельщиками принялся разбирать старые и ставить новые часы. Работали почти год, без выходных дней, а за работу получили на всех 16 рублей 26 алтын 4 деньги. В январе 1706 г. куранты снова зазвучали над Красной площадью.

К сожалению, они не дожили до наших дней. Довольно быстро они «пришли в пущую ветхость», как доносил часовщик Спасской башни Гаврила Паникадильщиков, а после пожара 1737 г. окончательно испортились. В ту пору на Москву уже перестали обращать внимание, ее затмил блеск Петербурга. Лишь в 1763 г. Екатерина II, считавшая себя наследницей дел Петра, велела восстановить Спасские куранты. Оказалось, однако, что починить механизм нельзя, и тогда на его место был поставлен найденный в подвале Грановитой палаты какой-то другой, неведомо как там оказавшийся. Он и показывает время с 1770 г. по наши Дни.

Часовщики, которым довелось прикасаться к Спасским часам, отмечены вниманием истории. Иван Полянский ставил механизм в 1770 г. Мастер Яков Лебедев два года чинил их после изгнания Наполеона, – и, заметим, бесплатно. Братья Бутеноп в 1850 г. оказались не альтруистами: взяли за ремонт 12 тыс. рублей. В 1918 г., после того как часы встали, поврежденные снарядом во время атаки на засевших в Кремле юнкеров, пришлось их снова чинить – фирмы Павла Буре и Рожинского потребовали 90 тыс. за ремонт, но обошлись без них: слесарь Н.В. Беренс, которому помогал художник М.М. Черемных, исправил механизм. Куранты стали играть вместо. «Преображенского марша» и псалма «Коль славен наш господь в Сионе» революционные мелодии: в 12 часов «Интернационал», а в 24 часа «Вы жертвою пали». В октябре 1951 г. чинил механизм сварщик А.Г. Назаров. Он произвел уникальную операцию: не останавливая хода часов, в невероятно тесном пространстве заварил трещины в чугунных колесах. Чугунных! Даже в заводских условиях этот металл не каждому поддается, а тут сварщик работал, как говорится, «на коленке».

Последний раз чинили часы Спасской башни совсем недавно – летом 1974 г. – опытнейшие мастера НИИ часовой промышленности Н. Елисеев, В. Толстиков, В. Лутцау, С. Макаров, А. Карандеев, Д. Вертепов.

– Мы впервые взялись за ремонт таких громадных часов, – рассказывал мне кандидат технических наук В.А. Лысый, начальник отдела механических приборов времени. – Да к тому же шутка ли – Спасские часы! Колоссальная ответственность... И никаких чертежей, кроме самых общих эскизов. Так что мы одновременно и чинили механизм, и изучали. Надо прямо сказать! часы сделали наши предки действительно по последнему слову тогдашней техники. Применены всевозможные противовесы, разгружающие детали механизма и в особенности привод стрелок. Оси разгружены от ветровых и температурных воздействий. Металл – износоустойчивая бронза, самый высококачественный по тем временам материал. Скажу больше: если бы мы сейчас начали «на пустом месте» создавать подобные часы, мы бы взяли на вооружение многие конструктивные особенности этого механизма.

Кое в чем, конечно, мы его усовершенствовали. Устроили систему централизованной смазки, которой раньше не было. Прежде часы смазывались самым что ни на есть примитивным способом: два раза в неделю поливали трущиеся части из леечки. А точек смазки – более 200, и требуют они весьма индивидуальной дозировки количества масла. Здесь нельзя действовать по правилу «кашу маслом не испортишь». Для элементов хода нужно поменьше смазки, для ветряков – там скорости очень большие – постоянно нужно подавать... И ведь часы на улице, перепад температур от зимы к лету достигает 75 градусов. Нужна всепогодная смазка, – такую именно и применили.

Единственное, что нас поставило в тупик, – это одна странная особенность. Братья Бутеноп, а может быть, и не они, а прежние часовщики, применили очень странный маятниковый ход. Он не опирается ни на какие известные нам теоретические выкладки. Поэтому период качания маятника у них получился не секундным, как обычно принято. Нам пришлось скрупулезно повторить все их ошибки, чтобы пустить часы.

Но теперь мы ставим перед собой иную задачу. Теперь мы хорошо изучили механизм, и можем заменить старый маятниковый ход на новый, самый лучший для подобных часов ход Грагама. Он обеспечит секундный период, и тогда кремлевские куранты мы засинхронизируем от государственного эталона.

Конечно, могут сказать: «К чему вся эта возня? Не проще ли удалить механизм, поставить синхронный электромотор и крутить его от эталона? Никто и не заметит подмены». Но разве на такое у кого-нибудь поднимется рука? Это ведь не просто часы, а реликвия. Пусть уж будут такими, какими их донесло до нас Время...

Знаменитые имена

Монументальные часы – гордость города, государства, истории часового дела. Однако человеку нужно знать время не только на городской площади, но и в глухой деревне, в дороге, – в конце средневековья деловым людям уже не хватало церковного колокола для размерения ритма жизни.

Мы помним: песочные и солнечные часы изготовлялись и для личного пользования. Когда же настал черед часов механических? И мы возвращаемся на четыре с. половиной столетия назад, чтобы познакомиться с нюрнбергским слесарем Питером Хенлейном.

Биографических сведений о нем сохранилось мало. Кого в 1510 г. интересовал обыкновенный слесарь, пусть даже он и умел делать часы? Для нас это тем более обидно, что именно Хенлейн открыл в часовом деле новую главу – главу фабрикации индивидуальных механических часов, сперва карманных, потом наручных. Для этого нужно было догадаться, что гирю может заменить спиральная пружина. Нюрнбергский часовщик догадался.

Часы Хенлейна быстро стали известны по всей Европе. Их называли «нюрнбергскими яйцами» – название, немного не отвечающее сути дела, поскольку формой они походили не на яйцо, а на барабан. «Он делает их из железа со множеством колесиков. Они ходят и отбивают время в течение сорока часов. Их можно носить в кошельке», – делился своими впечатлениями о часах Хенлейна современник, нюрнбергский географ Иоанн Комлей. Впрочем, между «можно» и «на самом деле» имелась некоторая дистанция: механизмы «из железа» были столь тяжелы, что кавалеры – часы были деталью сугубо мужского туалета – носили их на груди на цепочке, дабы четвертькилограммовый груз не оттягивал карман.

Технология производства этих сравнительно маленьких часов была несовершенной, ходили они плоховато. Даже спустя сто лет после того, как они были изобретены, над ними посмеивался Шекспир в «Бесплодных усилиях любви»:

Как! я люблю? Как! я ищу жену?
Жену, что, как известно, вечно схожа
С немецкими часами: как ты их
Не заводи – идти не могут верно
И требуют поправки каждый день?! –

восклицал Бирон, вельможа короля Наваррского.

И все-таки ничто не может умалить значения свершившегося: часы стали доступны простому человеку, они впервые лицом к лицу столкнули его с механикой. Пусть пока приобщение выглядело чисто шапочным, – кто знает, сколько любознательных мальчишек толкнули на занятия техникой и наукой такие часы?

Да и не только мальчишек. Увлекся неожиданно часовым искусством такой солидный человек, как Карл V, император Священной Римской империи. Он чинил часы, даже конструировал самостоятельно механизмы, крайне сердясь, что никакими усилиями» не может заставить «идти в ногу» несколько часов (мы-то теперь знаем, что неточность хода – неизлечимый порок шпиндельной системы, но императору, конечно, это было не ведомо). После неудач, которые Карл V потерпел в борьбе с Реформацией, он удалился в монастырь, где занятия часовым делом были единственным его развлечением. Экс-император любил повторять, глядя на разбросанные всюду инструменты и детали: «Раньше я был всего лишь одним из смертных, а теперь я – творец». У всякой легенды есть «двойное дно». Не раз, наверное, часовщики той эпохи находили утешение и гордость в этих словах.

А вот уже не легенды, – подлинные истории. Бомарше и Вольтер познаменитее всех императоров, вместе взятых, и часовщики любят вспоминать, что эти гении мысли и пера имели отношение к их цеху.

Немецкий философ Лихтенберг заметил, что историки напрасно пытаются представить историю как строго логическую цепь поступков и событий: намерения лиц исторических очень часто приводили совсем не к тому результату, о котором думали в начале предприятия. Вся жизнь Пьера Огюста Карона Бомарше – живая иллюстрация этого парадокса.

Родившись в семье часовщика, он поначалу не думал не о чем ином, как только превратиться из подмастерья в мастера, хозяйствовать в наследной мастерской и поднакапливать деньгу. Да и о чем еще мог мечтать в конце XVIII в. благонамеренный представитель третьего сословия?

Что же касается намерений, давших результат, весьма отличный от планируемого, то все началось с изобретения. Юный Пьер Огюст усовершенствовал механизм маятниковых часов. Точнее, тот узел, от которого зависит легкость качания маятника и надежность хода всей системы. Но действительно ли изобретено нечто стоящее? Бомарше отправился к господину Лепоту, почтенному члену Парижского цеха часовщиков. И произошло то, чего вполне можно было ожидать: «консультант» воспользовался неопытностью подмастерья и присвоил себе удачную новинку. Бомарше не побоялся затеять против влиятельного Лепота судебный процесс, произнес на нем блестящую, изумительно остроумную речь – и выиграл дело. Имя никому не известного юноши сразу привлекло внимание. Ничто не ценилось в бездумную эпоху Людовика XV так, как острая шутка. Завязались знакомства с аристократами, последовало приглашение во дворец, и – неслыханная удача! – бывший часовщик становится учителем музыки, дает дочерям короля уроки игры на арфе, ибо среди прочих талантов он имел еще и талант музыканта. Словом, история вполне в духе его будущих комедий.

Пригодились и способности часовых дел мастера. Бомарше преподносит королевской фаворитке маркизе Помпадур перстень, в который искусно вделаны часы собственной работы. Маркизе доставляет особенное удовольствие маленькая деталь: часы заводятся не ключиком, а вращением ободка циферблата. Даже сейчас такие часы не слишком распространены, – легко представить, какое любопытство возбуждала изящная игрушка тогда. Карьера начата стремительно и удачливо. Выгодная женитьба, потом другая, потом щекотливое дипломатическое поручение, с которым сановник Бомарше отправляется в Испанию, где блестяще его выполняет, попутно очаровав общество неиссякаемым весельем и редким остроумием. Каждая его пьеса – событие театральной жизни Франции, его имя известно всем. И когда придворные пытаются язвительно намекнуть, что он выскочка, парвеню, и на светском рауте просят починить якобы остановившиеся часы, бывший часовщик Бомарше позволяет себе ответную, далеко не невинную шутку: намеренно роняет дорогой механизм на паркет и сокрушенно разводит руками, извиняясь за неловкость. Знаменитый драматург больше не вспоминает о верстаке часовщика.

А для великого Вольтера занятие часовым делом – это то, что мы сейчас назвали бы хобби. Оно подстерегло писателя в Швейцарии, в Фернее, куда он уехал от преследований королевской власти. Там он приютил несколько семей часовщиков, бежавших из Женевы, как и он, от преследования властей, увы, республиканских. Мастеровой человек не любит сидеть в безделье. В Фернее наладилась своего рода мануфактура. А гений – всегда гений. И Вольтер, дотоле не помышлявший о коммерции, развернул дело основательно, с размахом.

Прежде всего он позаботился о сбыте. Он отправил в Париж своей приятельнице графине де-Шуазель несколько штук часов. На войне все средства хороши, – и он, посмеиваясь, упаковывает в коробку часы с портретом короля Людовика XV, и еще одни – с портретом наследного принца, будущего Людовика XVI. Пусть думают, что он хочет подольститься, и не мешают торговле...

Полетели письма к французским дипломатам во все европейские столицы: не согласятся ли они пропагандировать эти изящные фернейские игрушки среди своих знакомых? К посланиям прилагались образцы продукции. Одни часы комиссионер мог взять себе бесплатно за услуги. Это была первая в истории рекламная кампания в стиле нынешнего «маркетинга». Часы из Фернея разошлись по всей Европе, попали даже ко двору китайского императора.

А как оперативно откликалась мануфактура на технические новинки! Едва появилось какое-нибудь изобретение, делающее часы более удобными и привлекательными, – пожалуйста, оно уже в фернейских часах. Даже в наш век стремительного технического прогресса десять лет на «внедрение» – пустяк. А Вольтер писал в 1771 г., спустя десятилетие после изобретения секундной стрелки, испанскому послу в Париже графу дуранде: «Если вы пожелаете украсить пальчик какой-нибудь знатной испанки часами в кольце, с репетицией, секундной стрелкой и боем каждые четверть и полчаса, с украшением из бриллиантов, вы их получите в моей деревушке... Я это говорю не хвастая». Были среди фернейских часов и часы с календарем, и часы на браслете, – мануфактура процветала, оборотный капитал ее достигал полумиллиона франков в год, по нынешним временам около двухсот тысяч золотых рублей.

Правда, качество тогдашних механизмов оставляло желать много лучшего, и современник Вольтера драматург Себастьян Шамфор справедливо жаловался: «Самые неточные – это часы с репетицией, особенно если у них есть минутная стрелка; ну, а если они еще показывают дни недели и месяцы года, то поломкам нет конца».

Но я привел его высказывание не для того, чтобы опорочить торговую деятельность автора «Орлеанской девственницы», а чтобы еще раз показать, каких высот достигло в конце XVIII в. часовое мастерство: секундник, бой, календарь – достижения нынешних часовых заводов оказываются с почтеннейшей бородой!..

Собственноручно сделанные часы были в ту пору своеобразным дипломом на звание мастера не только по механическим работам, но и по математике, физике и астрономии. Всеми этими науками в той или иной степени должен был владеть тогдашний часовщик, чтобы самостоятельно рассчитывать колесные системы, периоды колебаний маятника, выбирать материалы для деталей, настраивать куранты и создавать указатели положения Солнца и планет.

С часов должен был начать и наш замечательный механик и изобретатель Иван Петрович Кулибин, современник Бомарше и Вольтера.

Первое о нем печатное известие мы находим в «Опыте исторического словаря о российских писателях», изданном знаменитым просветителем и демократом Н.Н. Новиковым в 1772 г. При чем здесь писатели? Оказывается, Кулибин занимался поэзией, и хотя стихи его нельзя назвать выдающимися, он все-таки был заметен на общем фоне тогдашней литературы. Новиков не покривил душой, поместив его биографию в одном ряду с жизнеописаниями Кантемира, Ломоносова и Сумарокова.

Издатель словаря не забывает и о деятельности поэта в области техники: «...по врожденной склонности хаживал всегда рассматривать колокольные часы, а на 17 году своей жизни выпросил у соседа своего стенные деревянные часы, и старанием дошел до того, что по некотором времени, без всяких нужных к тому орудий сделал им подобные. После того быв по случаю в Москве, ходил к часовому мастеру и рассматривал ход часов стенных... По приезде в дом... сделал стенные деревянные часы с кокушкою, гораздо исправнее первых; потом делал медные и стенные часы, починивал карманные, и стенные с курантами».

«А когда удалось ему поправить английские столовые часы с репетицию, слава его распространилась в городе (Нижнем Новгороде. – В.Д.), и все начали отдавать ему часы в починку, не имея более нужды посылать их в Москву», – продолжает спустя полвека рассказ о Кулибине популяризатор науки и техники журналист Павел Свиньин.

Авторитет Кулибина как механика был тем более значителен, что он занимался не только часами: электрическая машина, телескоп, микроскоп, подзорные трубы – все, за что он ни брался, выходило отменного качества.

Его незаурядное мастерство отразилось и в том договоре, который он заключил с нижегородским купцом М, А. Костроминым в 1764 г.: Костромин содержит всю семью Кулибина и платит жалованье подмастерью, дает деньги на материалы и инструмент, а Кулибин делает для «матушки-государыни» Екатерины II редкостные часы «величиной в среднее гусиное яйцо».

Мастер начал готовить для себя небывалые инструменты: в часах должно было быть более тысячи деталей, одна меньше другой (пригодился собственноручно сделанный микроскоп!). Три года продолжался поединок с непокорным металлом. Победил человек. В конструкции было сконцентрировано буквально все из того обширного набора возможностей, каким располагало тогда часовое искусство.

«В исходе каждого часа отворялись в середине оных (часов) двери и представлялся великолепный чертог, в котором поставлен гроб господень с дверью, заваленной тяжелым камнем. Через полминуты являлся в чертогах ангел, камень от дверей отваливался, двери разрушались, стражи падали ниц, и через полминуты приближались к ангелу две жены мироносицы (фигурки вылиты им самим из серебра и золота), а между тем в часах слышалась гармония известного напева: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробах живот даровав». По троекратном повторении оного, двери затворялись. Таким образом стих сей повторялся перед каждым часом, начиная с осьми часов пополуночи и до 4 пополудни, а в остальные часы заменялся другим, а именно: «Воскрес Иисус от гроба, яко же прорече, даде нам живот вечный и велию милость», который игрался только по одному разу перед каждым часом. Сверх того всякий раз по пробитии 12-ти часов в полдень часы играли прекрасную музыку, им положенную на слова им же самим сочиненной кантаты на прибытие Екатерины в Нижний Новгород 1767 года майя 22-го... Всякую из сих трех музык можно было пустить по произволу, помощью стрелок. Кроме того, они били часы и каждую четверть», – писал в «Отечественных записках» Свиньин.

Какими же удивительными способностями обладал мастер, ухитрившийся спрятать в корпусе часов девять программных механизмов, не считая самой колесной системы привода стрелок! Императрица была поражена. Она назначила Кулибина «при Академии Наук иметь главное смотрение над механическими и оптическими мастерскими, чтобы все работы с успехом и порядочно производимы были, и делать нескрытное показание академическим художникам (мастерам. – В.Д.) во всем том, в чем сам он искусен».

Изобретатель получил должность, жалованье, а главное – возможность заниматься своей любимой механикой. И часами, для которых он изобрел, в частности, оригинальный способ защиты от влияний температуры – способ, по свидетельству Большой советской энциклопедии, «сохранивший практический интерес». Он давал консультации другим часовщикам, строил свои собственные механизмы (с календарем дней, недель, месяцев и указателем фаз Луны), разработал проект башенных часов.

Но это лишь эпизод из его неутомимой изобретательской деятельности. Кулибин освещает темные переходы царскосельского дворца с помощью зеркал, строит невиданной величины водяные мельницы, предлагает желающим кататься на его «самокатной тележке», изобретает прожектор, лифт, оптический телеграф, протез ноги для увечных воинов (какой-то предприимчивый делец украл у Кулибина идею конструкции, организовал производство во Франции и разбогател), разрабатывает проекты необычайного по смелости одноарочного моста через Неву («...моста из 12 000 брусков и 50 000 винтов и скобок – и любой мог быть вынут для починки, не затрагивая прочности») и судна, которое «ходило противу воды, помощью той же воды, без всякой посторонней силы».

При этом он еще находит время устраивать фейерверки, чинить механические игрушки (в том числе знаменитые часы «Золотой павлин», которые Потемкин купил для Екатерины в Англии испорченными, – ими сейчас любуются посетители Эрмитажа), разрабатывать новые методы расчета мостовых ферм, новую технологию шлифовки стекол для микроскопов и телескопов.

Да еще руководит механической мастерской Академии, которая только называлась мастерской, а на самом деле была первым в России предприятием точного приборостроения, где выпускались «математические, физические, гидравлические, астрономические инструменты и разного рода часы» для нужд не только Академии наук, но армии и флота. Снабжала мастерская приборами и «отправленные экспедиции для открытий», в том числе и экспедицию Г.И. Шелихова*, основавшего в 1784 г. первое русское поселение на Аляске.

* Прожектор Кулибина, который Шелихов взял с собой, оказал неожиданную услугу экспедиции. Когда отношения с местными жителями внезапно обострились, Шелихов велел поднять огонь ночью на мачте: испуганные туземцы-солнцепоклонники признали пришельцев детьми Солнца, и конфликт прекратился.

...Уволенный по старости от заведования мастерской; Кулибин умер в Нижнем Новгороде забытым и почти нищим. Деньги на его похороны собирали по подписке...

Часы XXI века

Вплоть до конца прошлого столетия собственные часы были предметом если не роскоши, то свидетельством серьезного достатка, вещью недоступной для простого человека. Не изменила положения дел и организация сборочных мануфактур, первая из которых была открыта в Женеве в 1804 г. И все-таки массовое производство стало первым шагом к «демократизации» часов. С их крышек постепенно исчезли драгоценные камни, массивные золотые корпуса сменились позолоченными. В конце XIX в. на фабриках США было налажено производство очень дешевых карманных часов, которые, однако, не нашли покупателей в Европе, где по-прежнему ценилась «ручная» работа.

Двадцатое столетие подарило людям скорость и придало времени неслыханную дотоле ценность. Неторопливый жест, которым владелец карманного хронометра извлекал его из-под полы сюртука, сменился стремительным взглядом на запястье, где прочно заняли свое место наручные часы, – поначалу принадлежность экипировки морских и артиллерийских офицеров (мелкий факт, но показательный: первая страна, которая заказала для своих военных такие часы, была Пруссия!). Часы перестали бояться ударов, приобрели герметичность, автоматический подзавод и прочие важные для потребителя достоинства. В какой-то мере часовая промышленность повторяла достижения часовщиков прошлого, но принципиальная разница была в том, что из свидетельства вершин «рукомесла» все эти особенности механизма превратились в рядовую, будничную его принадлежность.

А что принесла часовому делу последняя четверть нашего века? Во-первых, часы становятся все более разнообразными по форме. Во-вторых, человек, покупая часы, хочет не просто знать время, а знать его с максимальной пользой для себя, для своего дела. Соответственно становится узкоспециализированным лик часов, предназначенных для представителей различных профессий.

Рыбаки ловят рыбу на побережье моря – фирмы предлагают часы, показывающие время приливов и отливов, и не только ближайших, но и следующих шести. Аквалангисты надевают на руку часы со шкалой, по которой видно, сколько можно пробыть на данной глубине, сколько потом уйдет на подъем и декомпрессию. Для любителей футбола, хоккея, конных и мотоциклетных состязаний, автогонок и прочих динамичных видов спорта выпускаются часы со встроенным секундомером. Моделей множество, общее производство часов в мире уверенно приближается к 230 млн в год, коллекция швейцарской фирмы «Е. Пикерец», например, ежедневно пополняется новым типом механизма, циферблата или корпуса. Среди экспонатов – «Диастар» швейцарской фирмы «Радо»: часы, механизм которых спрятан в броню из карбида вольфрама и титана, а стекло сделано из синтетического сапфира. Их можно скрести напильником, и нигде не останется ни царапины, скорее напильник затупится, можно положить под грузовик или ударить каблуком – они останутся целы и невредимы.

Но все-таки, где же радикальные перемены? Во всех этих часах по-прежнему снует маятник – баланс, колеса вертятся от стальной пружины...

Перемены наступили в начале шестидесятых годов, когда в наручные часы пришел камертон. Его каждый видел на уроке физики; легкий удар, и он отзывается чистым тоном «ля». Только камертон из физического кабинета отличается внушительными размерами (такие «хранители частоты» использовались в двадцатых годах в настенных и напольных часах), а в механизме, уместившемся на руке, он должен быть соответственно миниатюрным. Это, впрочем, не мешает ему вполне заменить баланс и пружину. Три секунды в сутки – вот отклонение хода таких часов, выпускаемых 2-м Московским часовым заводом.

В этих часах есть прелюбопытная деталь: колесико диаметром 2,4 мм. Когда на него смотришь – ничего особого. Ну маленькое, ну тоненькое. Да в часах все детали такие. «Нет, не все», – кладет его под микроскоп начальник отдела обработки металлов НИИчаспрома Геннадий Алексеевич Круглов. Нагибаешься к окуляру и ахаешь: по окружности бегут триста аккуратных зубцов. Высота – микрон, шаг – полтора. Как же ухитряются нарезать такое? «Секрет фирмы, – отшутился Г.А. Круглов. – Одно могу сказать: когда зуборезный станок работает, токарь выходит из комнаты, иначе тепло его тела исказит размеры детали и она пойдет в брак». Пружины в этих часах нет, заводить не нужно: микроскопической батарейки хватает на год. Почти не осталось колес. Но часовщики на этом не успокоились.

Японская фирма «Сейко» однажды дала такую рекламу: «Если вам нужно точное время, есть два пути: носить с собой астрономические часы Гринвичской обсерватории – или наручный кварцевый хронометр «Сейко». Да, крошечная кварцевая пластиночка затрепетала, словно камертон, в корпусе наручных часов. Реклама фирмы, конечно, преувеличивает: астрономические маятниковые часы ошибаются не более чем на 0,001 секунды в сутки, а наручные кварцевые – на 0,17 секунды. Но, в конце концов, разве для обычного человека требуется большая точность? Радисты знают: как только произнесено слово «кварц», должны быть сказаны и слова «пересчетная схема», превращающая стремительные колебания кварца в мерное падение секунд, – где же этот набор транзисторов, конденсаторов и сопротивлений? Чтобы их увидеть, нужен микроскоп. Три с лишним тысячи транзисторов и прочих деталей – три с лишним тысячи! – уместились на кремниевой пластиночке диаметром не более шляпки небольшого гвоздя.

И еще одна радикальная перемена в часах последней четверти столетия: они расстались с традиционными стрелками.

Вообще говоря, электрические часы, в которых светящиеся лампочки рисуют цифры часов и минут, не новость. Журнал «Всемирное техническое обозрение» сообщал о них еще в 1905 г.: их изобрел русский инженер Н.А. Ромейко-Гурко и они были установлены на Николаевском (ныне Московском) вокзале Петрограда. Но лампочки на руке? Конечно же нет! Чтобы они светились, не хватит емкости батарейки, даже если бы и удалось создать такие сверхминиатюрные светильнички.

Новые часы не светятся сами. Они рисуют цифры, потому что кругом светло. Цифры составлены из миниатюрных тоненьких палочек, которые то отражают свет, то поглощают, подчиняясь командам пересчетной схемы. Внутри палочек – жидкий кристалл, вещество, счастливо сочетающее в себе свойства жидкости и кристалла. Его молекулы под действием тока выстраиваются правильными рядами и пропускают мимо себя свет. Ток исчез – молекулы хаотически разбрелись, свет от них уже отражается. Для перехода из одного состояния в другое нужна микроскопическая мощность. И что самое главное – эти «лампочки» никогда не перегорят: перегорать нечему.

Вообще надежность «бесколесных и бесстрелочных» часов невероятна. Фирма «Гамильтон», выпустившая такие часы под маркой «Пульсар», утверждает, что они способны работать без ремонта 800 (именно так: восемьсот!) лет.

А кто не верит – пусть купит и. убедится. Цена, правда, соответствующая: 2500 долларов. Столько в 1972 г., когда родилось это чудо, стоил американский легковой автомобиль среднего класса.

Полностью электронные часы поставили часовщиков в трудное положение. Микроэлектроника требует от рабочих совсем иных навыков, нежели точное приборостроение, иного стиля мышления от инженеров-проектировщиков. А самое главное: чтобы ею заниматься, нужны колоссальные капиталовложения, полная замена всего оборудования. Швейцарским фирмам пришлось срочно искать средство борьбы с опасными американскими и японскими новинками. Этим средством стала полиацетатная пластмасса, разработанная (ирония судьбы!) опять же американской фирмой «Дюпон». Главное достоинство нового полимера в том, что он необыкновенно точно заполняет самую сложную форму, способен пробраться в самые глухие ее закоулки. Из-под пресса выходят шестеренки и оси, не нуждающиеся абсолютно ни в какой дальнейшей отделке. Пластмассы традиционно считались непригодными для точной штамповки или литья, поэтому известие о том, что новый пластик обеспечивает отклонение размеров не более 0,01 миллиметра, вызвало у специалистов буквально восторг. Трение между этой пластмассой и металлом очень низкое: становятся ненужными рубиновые часовые камни, в которых вращались стальные оси. Наконец, пластик можно насытить в нужных местах веществами, снижающими трение в десятки и сотни раз, чтобы часы никогда не нуждались в смазке. Эту пластмассу и купили швейцарские фирмы.

И вот они перед нами, первые полностью пластиковые часы «Астролон». Стоимость их производства в несколько раз ниже, чем обычных. Число деталей сократилось с 90 до 52, а вместо 40 операций, которым подвергались некоторые детали, осталась одна – штамповка. За лентой конвейера сидят уже не сто с лишним человек, а всего пятнадцать. Словом, сделано все, чтобы превратить часы в некое подобие бумажного стаканчика: как только они начинают идти неверно, их не чинят, а просто выбрасывают.

Кто-то из остроумных людей сказал: «Зачем вы пытаетесь всучить мне вечную ручку, я не собираюсь жить вечно». Фирмы, выпускающие часы традиционной конструкции, серьезно надеются противопоставить «вечной» и очень дорогой электронике недолговечную продукцию, но доступную абсолютно каждому.

Однако нельзя сбрасывать со счетов и прогресс методов радиоэлектроники. Когда-то полупроводниковые триоды стоили десятки рублей, сегодня цена им – копейки. Такая же метаморфоза происходит и с электронными часами. Когда их выпуск измерялся несколькими тысячами штук, естественна была высокая и даже сверхвысокая цена. Когда счет пошел на сотни тысяч, их продавали раз в 20 дешевле. В 1974 г. таких часов было произведено 6 млн штук, они стали еще более доступны.

Нет, видимо, будущее за электронными часами, все-таки это приборы XXI столетия.

Не исключено, что в самом недалеком будущем в корпусе электронных часов уместится и микроскопический радиоприемник, настроенный на одну-единственную станцию: станцию передачи сигналов времени государственного эталона.

Наивысшая из возможных точность станет достоянием каждого.

Проекты, проекты...

Журнал «Метрология и измерительная техника» сообщает: «Французский метролог Б. Брий предлагает заменить существующий неудобный счет часов, минут и секунд десятичным, а основой нового деления времени сделать «метрическую секунду», т.е. 1/73·10^–6 часть тропического года, что в атомных единицах будет равно 3 973 852 058,7 периода колебаний электромагнитной волны, испущенной атомом цезия-133. В М-минуте должно быть 100 М-секунд, а в М-часе – 100 М-минут. Соответственно окружность и сферу предлагается разделить на 400 М-градусов, каждый градус – на 100 угловых М-минут, а минуту – на 100 угловых М-секунд. Таким образом, на вращающейся Земле каждые 5 М-минут времени окажутся равными одной угловой М-минуте.

Экватор к востоку и западу от Гринвича должен быть разделен на 20 зон по 10 М-градусов в каждой, аналогично будет выполнено деление и в широтном направлении».

На ту же тему заметка в популярном журнале: «Электронные вычислительные машины все решительнее берут на себя функции расчетчиков заработной платы и счетов за пользование телефонами, все увереннее составляют графики работ и движения транспорта. Однако при этом они сталкиваются с неожиданной трудностью: вычислением времени. Мы привыкли к тому, что оно измеряется причудливой смесью дней, часов, минут и секунд. Машина же, работающая в системе единиц, кратных десяти, чувствует себя очень неловко, принимаясь считать, сколько времени трудился рабочий с 20 часов 27 минут 18 февраля до 5 часов 12 минут 19 марта. Сотрудники компании «Уэстерн электрик» (США) предлагают коренным образом изменить существующий способ времяисчисления и приспособить его к «мышлению» ЭВМ. Прежде всего, устранить деление на месяцы. Дни начинаютя с №1 (1 января) и кончаются №365 или 366 (в високосный год). Далее вместо часов, минут и секунд вводятся «миллисутки» – 1/1000 доля суток, которая будет равна 1,44 минуты или 86,4 секунды. Тогда 18 февраля окажется №49, а 18 часов 00 минут 18 февраля запишется как 049,750 суток».

Забавнее всего, что новинки эти – с почти двухвековой историей. Она началась 31 июля 1793 г. – 13 термидора первого года республики – декретом Конвента, вводившим метрическую систему во Франции. Одновременно с метром и граммом, литром и аром, заменившими старые единицы мер, предложено было переделать и часы: в сутках – 10 часов, час – 100 минут, минута – 100 секунд. Изготовили даже несколько образцов часов с новыми циферблатами и по-новому рассчитанными зубчатками. Хотели распространить десятичную систему и на угловые меры, тем более что знаменитый французский математик Лагранж еще в 1782 г. предлагал это, были даже изданы соответствующие таблицы логарифмов.

Метрическая система мер длины, веса, объема хоть и не сразу, но вошла в жизнь сначала науки, а потом и государств почти всего мира. Даже Англия и США, упрямо державшиеся старинных, неудобных мер, сейчас сдали позиции и готовятся к переходу на десятичный счет.

Но почему французы не осуществили вторую часть предполагаемой реформы? Трудно сказать, хотя начать именно тогда, в конце XVIII в., было наиболее удобно, менее всего болезненно. Часов было мало, настолько мало, что, как пишет Шамфор, крестьяне где-то в Бретани приняли однажды стенные часы, полученные неким священником в подарок от своего сеньора, за ненавистный «габель» – соляной налог, и «уже начали запасаться камнями, намереваясь уничтожить злополучные часы, но тут подоспел священник и уверил их, что это вовсе не габель, а свидетельство о полном отпущении грехов всем его прихожанам, присланное папой». Пусть даже этот рассказ и преувеличение, – оно тем более показательно. Если бы Франция двести лет назад сделала в отношении времени столь же решительный шаг, как и в отношении всех остальных мер, сегодня разделенный на 10 частей циферблат не вызывал бы у нас недоумения, а 12-часовая шкала выглядела бы жалким архаизмом.

Но... момент был упущен, и вводить новое деление суток сейчас, когда существуют многие сотни миллионов часовых механизмов, когда напечатаны миллионы томов научных книг с формулами, выведенными на базе традиционного счета времени, когда все радиотехнические системы опираются на совершенно условный герц (условный в том смысле, что он не связан ни с каким физическим процессом), вряд ли разумно. Сомнительно, чтобы наука и техника согласились перейти на десятичный отсчет. Хотя, с другой стороны – кто знает? Может быть, в будущем выгоды от такого перехода перекроют нынешние потери?